|
А что если теперь — с дистанции времени — взглянуть нам на этого «ляха» не с точки зрения наших национально-государственно-патриотических стереотипов? А что если попытаться разглядеть его в свете разделяемых нами универсальных представлений европейской цивилизации о добре, доблести и чести, которые были столь свойственны еще средневековому рыцарству как наднациональному сообществу? Рыцарству — художественно и этически столь близкому и притягательному (как все Средневековье) романтикам пушкинской поры, самому поэту и его друзьям — декабристам? Тем, кто, к слову сказать, имели прямые связи с польскими заговорщиками, которые пять лет спустя восстали против того же царя, что и декабристы?
Это были те самые пушкинские «кичливые ляхи», которые в освобожденной Варшаве устроили символическое погребальное шествие, неся пять гробов в память казненных друзей Пушкина. Это были те самые «кичливые ляхи», которые на знамени восстания написали, обращаясь одновременно к русским и полякам, «За Вашу и нашу свободу». И по-рыцарски самоотверженно и благородно «Вашу» поставили перед «нашу». Уже одним этим «кичливые ляхи» провозглашали, что восстают не против пушкинского «верного росса», а против той российской государственной махины и той деспотичности, которой пять лет до этого противостояли друзья Пушкина на Сенатской площади.
И, наконец, среди «кичливых» поборников этой идеи был воссоздавший мучения поляков, жестокость царского режима и бездушие его сатрапов польский поэт, до этого заточенный, потом судимый и высланный в глубь России, где сблизился с Пушкиным, обрел русских друзей (а среди них и будущие декабристы). Позднее он воспел столь близких ему пятерых казненных, да и самого Пушкина в лирико-драматической поэме «Дзяды», которая стала библией польского романтизма и гимном польского патриотизма. Этот поэт, познавший Россию изнутри, разделял русский народ и российскую власть. У него, столько претерпевшего от имперских сатрапов, не найти ни одного оскорбительного слова или даже оттенка пренебрежения к русским как нации. Есть боль за нее. Есть глубокое уважение к ее талантам, искренняя симпатия к русской душе... И тревожная мысль: что ожидает этот народ? что ему суждено свершить?
Таков в отношении русских и России Мицкевич. Это же свойственно крупнейшим художникам польского романтизма — трагичной и героичной эпохи — Словацкому, Красиньскому, Норвиду, Шопену, которых жестокий режим лишил Родины. ...Такие вот «кичливые ляхи»... Подавленный, униженный и лишенный собственной государственности поляк не превращается в покорного подданного чужой империи, раба чуждого ему абсолютистского режима — чуждого по сути и духу — в силу традиций шляхетской демократии и взаимосвязанного с нею национального менталитета. Поэтому-то гордый своей историей и культурой, сохраняя и отстаивая вопреки чужому режиму свое гражданское общество и присущее ему чувство внутренней свободы, поляк не только не склоняет головы, но и восстает, постоянно сражается за свою польскость: Т. Костюшко, Я. X. Домбровский, Ю. Понятовский, наконец, герои и мученики ноябрьского восстания 1830 г. — это только то, что было на памяти поколения Пушкина.
|
