|
Полюс «немировский», видимо, более отдален от обыденного сознания, однако его немногочисленные представители не так экзотичны, как были бы склонны считать клериковские «патриоты». Идейными предшественниками довоенных коммунистов или послевоенных «кузничан» не были кн. Друцкий-Любецкий, маркграф Велопольский или Александр Спасович — яркие представители ориентированных на конструктивное сотрудничество с Россией «реалистов» прошлого века. Реалистическое же приятие той исторической силы, какую являло собой российское государство, коммунистам и марксистам было близко.
В «клериковскую» непримиримость Жеромского вкрадывалась «немировская» историософия Бжозовского — об этом свидетельствует «Канун весны», где большевикам приписана непоколебимая virtus. «Канун весны» Жеромского не только был с энтузиазмом принят в Советской России, над ним еще якобы плакали довоенные польские коммунисты, которые чувствовали отдаленность от народа, а Жеромский помогал им это ощущение преодолеть. «Канун весны» стал поводом для известных выступлений критиков левого толка Юлиана Вруна и Анджея Ставара; коль скоро они были учениками Бжозовского, то считали, что Польша выпадает из главного течения истории, перелом которой совершается как раз в России, — вся слава приходилась на «немировское» понимание исторических закономерностей. Таким образом, не было другого логичного выхода, кроме как безоговорочно включиться в это течение: «и горели в камерах домны Магнитогорска».
Ян из этого стихотворения Броневского закончил свой жизненный путь в советских тюрьмах, но об этом Броневский перед войной мог не знать. Зато знали о судьбах польских офицеров и коммунистов в Советском Союзе «кузничане», показательное и влиятельное в первые послевоенные годы интеллектуальное объединение, которое примет историософию Бжозовского (отвергнув его самого) и придаст ей характер догмата. Кузничане были просветителями-прогрессистами, а они в отсталой стране обязательно догматики (так это было и в России в середине ХIХ века), потому что наблюдают вокруг регресс и хотят заместить его мыслительным прогрессом.
Кузничане, т. е. Жулкевский, Котт, Шафф, Яструн, Херц, поскольку не были ни фанатиками, как соцреалисты, ни лакеями, как реалсоциалисты, являют собой интересный пример. Они преклонялись перед историей, она была их алтарем, поскольку они были убеждены (борьба с фашизмом это подтверждала) в том, что верховные жрецы этого алтаря — советские коммунисты, к которым они и присоединялись, сочиняя многословные, к сожалению, философские, социологические и исторические обоснования. От полной слепоты, в которую впали юные соцреалисты (один из них написал поэму «Пламя»), кузничан охранял рационалистический этический кодекс и просвещенческий скептицизм. Но и так они восходят к «немировскому» архетипу и потому не будут забыты.
Оба подхода, по моему мнению, не слишком здоровы, но сегодня не стоит вести спор о том, какой лучше, а какой хуже. Они являют собой что-то вроде исторического достояния или, скорее, вьфаботки и заслуживают внимания сами по себе — по существу и взаимной обусловленности. Понятно, что такое раздвоение, при котором все зло или все добро приписывается либо одному, либо другому народу, — симптом болезни и требует исследования само по себе, ведь скрыто или явно оно предполагает не терапию, но экстирпацию одной из сторон и часто эту экстирпацию мотивирует. Так что искать нужно источник этой болезни, оснований такого раздвоения, которые кроются в прошлом.
|
