|
«Назначение мощи своей Россия видит единственно в том, чтобы, подобно Александру Великому, возможно больше стран покорить и над ними деспотически властвовать. В глазах ее алчности пылает огонь, вечно она чего-то желает и вечно ей чего-то недостает. То же, чем она владеет, кажется ей ничем, новое ей подавай. Все свои силы, весь маккиавеллиевский разум министров своих потребляет она на то, чтобы сделать своей добычей все окрест, куда только ни взглянет.
А взор ее зорче зоркого; видит она далеко-далеко». Так писал Франтишек Макульский в 1770 году, рисуя, вместе с другими, образ московского хищника. С тех пор представление об азиатских (т.е. нецивилизованных) алчности и коварстве России утвердилось в польской национальной мифологии. Оно как бы подкрепляет и утверждает в наших глазах наш собственный образ — образ всегда неповинной жертвы, которая закована в кандалы, опущена живою в могилу и т. д. Но также утверждает налгу бесспорную принадлежность к цивилизованному Западу в противоположность азиатской, т. е. якобы варварской, России.
Коллективные мифологии необычайно устойчивы, передаются из поколения в поколение, накладывая сильнейший отпечаток на наши суждения о себе и о других. Поэтому довольно часто события современности оцениваются в соответствии с готовым стереотипом. Мучительная и вызывающая тревогу изменчивость истории подменяется ее повторяемостью, которую легче понять и с которой легче освоиться. Познание новой ситуации сводится к узнаванию старой, действительность укладывается в схему, известную с давних пор. Такая реакция помогает сохранить психологический комфорт.
Формулируя свои суждения о России, мы не в последнюю очередь заботимся как раз об этом душевном комфорте, возникающем в некой степени из приятного чувства инерции, но в той же мере позволяющем выразить и наше собственное нравственное — и цивилизационное — превосходство над противником. Итак, основной темой моих размышлений станет эмоциональный (т. е. отчасти возникающий вне рациональности) образ восточного соседа в глазах поляков после 1989 года особенно в глазах поклонников националистических движений, которые в то же время: заверяют в своей приверженности к латинской цивилизации, — то есть своего рода негативный миф России, вызывающий то ли антипатию, то ли страх, в степени, искажающей наше восприятие предмета который обретает отрицательную, аффективную оболочку: Одновременно это же станет предметом моей рефлексии над польскими комплексами!
Во время разделов Речи Посполитой (1772, 1793, 1795 гг.) наша народная память жила в тени двух врагов: России и Германии. Непосредственная советская угроза в 1989 и 1990 годах исчезает, и страна начинает медленно выбираться из полувековой сателлитской зависимости; можно ли было ожидать тогда, что вскоре трансформируются образы обоих врагов: поощряемой официально ненависти к немцам, и таившейся в глубине сердца ненависти к Советской России, которая на наших глазах преобразовывалась в новый политический, идеологический, культурный, национальный организм? Враждебность антинемецкую удалось отчасти (не целиком) разрядить. Но как складывались судьбы ненависти к восточному соседу — чувства, подавляемого под дырявым плащом извечного, но принудительного братства?
|
